Никто не знает счастья, за исключением гангстеров, которые день ото дня становятся умней, расторопней, ловчей, деловитей, прогрессивней, почтенней, так сказать, и которые воздействуют на умы молодежи (при помощи комиксов, кино, радио, телевидения), проникают наверх, так что иногда трудно сказать о человеке, что сидит рядом с вами, один ли он из них или же это просто адвокат, судья, банкир, конгрессмен или проповедник... я говорю, за исключением гангстеров, кто, видно, отлично себя чувствует, кто прекрасно сознает, что делает, и делает это с удовольствием, имеет цветущий вид, наслаждается жизнью, девочками по пятьдесят и по сто долларов за вызов, которые по большей части совсем не глупы, хорошо образованы, миловидны, всегда прекрасно одеты, начитаны, ведут себя просто и естественно, менее крикливы, вульгарны и тщеславны, значительно менее, чем жены или любовницы тех, кого они обслуживают. Даже член Верховного суда находит приятным, полезным и поучительным провести часок-другой с кем-нибудь из этой братии. Жаль только, что у них не хватает времени на рядовых граждан.

Как миннезингер люмпен-пролетариата знаю, что ни один порядочный американец не воспримет сказанное всерьез. Не воспримет он всерьез и тот факт, что, по последним данным, тринадцать миллионов девятьсот семьдесят шесть тысяч двести тридцать восемь человек: мужчин, женщин и какой-то процент детей, гниют в тюрьмах, исправительных колониях, больницах, психиатрических лечебницах, учреждениях для умственно отсталых и тому подобных заведениях по всей стране. Я могу несколько ошибаться в цифрах в ту или иную сторону, но факты остаются фактами. Как поет Лорд Бакли [268] : «Ты накрой стол, Назз, и мы насытимся!»

Нет надобности говорить, что это такого рода факты, в которые никто не захочет, чтобы его тыкали носом, как котенка, которого приучают проситься. Одна вонь подобных фактов способна вызвать умственное расстройство у ржанки или скопы. Лучше не подносить их своим детям, пока они не получат магистерскую степень. Лучше пусть дышат лимоном и лавандой, пока не повзрослеют.

Часть третья

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

Конрад Морикан.

Родился в Париже 17 января 1887 в 17.00 или 17.15.

Умер в Париже 31 августа 1954.

С Конрадом Мориканом меня познакомила Анаис Нин. Однажды осенью 1936 года она привела его ко мне в Вилла Сера, где я снимал мастерскую. Первое мое впечатление было не слишком благоприятным. Он показался мне мрачным и любящим поучать самоуверенным эгоцентриком. Фаталистом по природе.

Он пришел под вечер, и, поболтав немного, мы отправились в небольшой ресторанчик на авеню Орлеан. По тому, как он изучал меню, я сразу понял, что он привередлив. Пока мы сидели за столом, он не умолкал ни на секунду, что ничуть не мешало ему получать удовольствие от еды. Но говорил он о таких вещах, о каких не говорят за столом во избежание расстройства желудка.

От него исходил запах, который, как ни старался я не обращать внимания, назойливо лез в ноздри. Смесь лавровишневой воды, мокрого пепла, дешевого табака и легкого оттенка каких-то неуловимо знакомых изысканных духов. Со временем этот букет преобразится для меня в один безошибочный запах — аромат смерти.

Еще до встречи с Мориканом меня ввели в круг астрологов. В Эдуардо Санчесе, кузене Анаис Нин, я нашел человека огромной эрудиции, который по совету своего психоаналитика астрологией занимался в терапевтических, так сказать, целях. Эдуардо часто напоминал мне дождевого червя — говорят, одну из самых полезных Божьих тварей. Его способность поглощать и переваривать знания была невероятной. Как тот червь, он трудился главным образом на благо других, а не на собственное. Сейчас он был поглощен изучением взаимодействия Плутона, Нептуна и Урана. Он с головой ушел в исторические, метафизические и биографические источники в поисках материалов, подтверждающих его интуитивные догадки. И в конце концов начал работать над великой темой: Апокатастасом [269] .

С Мориканом я вошел в новые воды. Он был не только астролог и ученый, пропитанный герметической философией, но и оккультист. Он и внешне чем-то напоминал мага. Довольно высокий, хорошо сложенный, широкоплечий, вальяжный, он мог сойти за потомка индейского вождя. Как он позже доверительно сказал мне, ему нравилось думать, что фамилия Морикан как-то связана с могиканами. Когда его что-то печалило, его лицо принимало несколько комичное выражение, словно он чувствовал себя последним из могикан. В такие минуты он своей массивной головой с широкими скулами, безучастным и бесстрастным лицом походил на страдающую скалу.

В душе же он был человек неуравновешенный, нервный, капризный и упрямый. Он жил строгой жизнью отшельника или аскета, привычно следуя ее монотонной упорядоченности. Трудно было сказать, избрал ли он такой образ жизни по собственной воле или принял, подчиняясь обстоятельствам, хоть это ему было не по нутру. Он никогда не говорил, как бы ему хотелось жить. Он вел себя, как человек, перенесший удары судьбы и смирившийся со своей участью. Человек, которому легче пережить невезение, чем нежданную удачу. В его характере было нечто отчетливо женское, черта в чем-то привлекательная, но которою он злоупотреблял в ущерб себе. Он был неисправимый денди, нищий денди. И к тому же живущий целиком в прошлом!

Стоик, влачащий на спине собственный могильный камень, — так я бы описал его в начале нашего с ним знакомства, и, может, это описание — самое точное. Тем не менее мне постепенно открывалось, что он человек неоднозначный. Легкоранимый, невероятно восприимчивый, особенно к тревожным сигналам, а то и переменчивый и возбудимый, будто шестнадцатилетняя девушка. В основном не отличаясь беспристрастностью, он все же старался быть честным, объективным, справедливым. И надежным, хотя я чувствовал, что по натуре он человек вероломный. Собственно, первое, что я в нем почувствовал, хотя и не имел на то никаких оснований, — это его неуловимую склонность к предательству. Помнится, я старательно отгонял от себя эту мысль, предпочитал смутную идею, что здесь имеет место сомневающийся ум.

Каким я виделся ему в те давние дни, остается только догадываться. Моих писаний он не читал, кроме нескольких отрывков в переводе на французский, опубликованных во французских журналах. Он, конечно, знал дату моего рождения и вскоре после нашего знакомства преподнес мне мой гороскоп. (Если не ошибаюсь, именно он обнаружил ошибку в часе моего рождения, которое произошло не в полночь, как я полагал, а в полдень.)

Общались мы с ним на французском, которым я владел, но не сказать чтобы свободно. К моему великому сожалению, потому что он не только обладал даром красноречия и был интересным собеседником, но еще прекрасно чувствовал язык и по-французски говорил, что твой поэт. А главное, обожал языковые тонкости и нюансы! Всякий раз, встречаясь с ним, я получал двойное удовольствие — удовольствие узнавать что-то для себя новое (не обязательно из области астрологии) и удовольствие слушать музыканта, ибо языком он пользовался, как музыкант своим инструментом. В придачу, было невероятно захватывающе слушать анекдоты из жизни знаменитостей, о которых я знал только по книгам.

Короче, я был идеальным слушателем. А для человека, любящего поговорить и особенно быть в центре внимания, что может быть приятней, чем иметь чуткого, восторженного, понимающего слушателя?

К тому же я умел задавать вопросы. Так, чтоб еще больше его раззадорить.

В общем, я, должно быть, казался ему диковинным зверем. Бруклинский эмигрант, франкофил, бродяга, начинающий писатель, наивный, полный энтузиазма, впитывающий все как губка, интересующийся всем и, похоже, не имеющий четких ориентиров. Таким я сам вижусь себе в этот период. Прежде всего, я был человек общительный, любящий компанию и друзей. (Чего о нем нельзя было сказать.) И Козерог, хотя и другого декана. И разделяло нас всего несколько лет.